Love is our resistance (с)
Эпизод 11.
читать дальше
Более всех прочих Валар почитают эльдар Владычицу звезд. Тиндомиэль исключением не была — и ее избранное имя только подчеркивало это.[4] С ним она чувствовала себя истинно той, кем была: ученицей Варды.
Ее отцовское имя, Астарвэн, нынче звучало пророчески — или насмешкой.[5] Но и это имя она любила, признавая его правдивость: Астарвэн всегда оставалась верна себе.
Было у нее и третье имя, данное мужем прозвание. Это имя мало кто знал, и тайным оно было не без причины. Астарвэн Тиндомиэль приняла его с гордостью — и с пониманием того, какой груз ложится на ее плечи. Короткое, но столь много говорящее тому, кто вошел в семью Финвэ.
Мириссэ, Драгоценная.[6]
И ее серебряное дитя. Как она тосковала по сыну! Рассудительный и проницательный, понимающий и терпеливый, Тьелперинквар казался собственной матери воплощением всего того, чего так не хватало семье ее мужа, да и ей самой. На первый взгляд, ему не досталось от Астарвэн и Атаринкэ ничего, кроме любви к звездам и чуткости к металлу. И все же она не удивилась, когда ее разумный сын выбрал Эндорэ. Кровь есть кровь, и все потомки Финвэ и его первой жены сполна унаследовали не только вдохновенность рук, изящный выговор и музыкальность, но и упорство, несгибаемость воли и непреклонность.
Могла ли знать та, кого прозвали Мириссэ, что ее сын станет последним в роду Мириэли? Многое прозревает материнское сердце, но не все; и для Астарвэн лучше было не знать, что ждет тех, кто ей так дорог.
Нет, она никогда не узнает, как стоял на окровавленных досках Куруфинвэ Атаринкэ, хватаясь раненой рукой за скользкие от крови же канаты, а другой оттаскивая сына за спину. Никто не расскажет ей, как бестрепетно он подносил факелы к гордым парусам. Неоткуда ей услышать, как глухо клялся отомстить Тьелперинквар, обнимая мертвую Тинвэ. Незачем ей видеть, как сидел ее муж у ложа отца, который из последних сил боролся со смертью. Та, кого прозвали Мириссэ, не взглянет на полотна Мириэли — ни сейчас, ни когда на небе взойдет Сильмарилль, ни когда пойдет в атаку Последний союз, ни когда с корабля на землю Амана ступит дочь Арафинвэ.
«У тебя есть твоя клятва» — эти ее слова стали прощальными. И он развернулся и ушел. Астарвэн знала, что Атаринкэ не из тех, кто станет уговаривать, переубеждать, упрашивать. Знала, и все же бросила в отчаянии эти слова, желая услышать в ответ, что их общая клятва — важнее.
Он разбил ей сердце. Она никогда его не простит.
У тебя есть твоя клятва. Атаринкэ всегда помнил о последних словах, услышанных от жены. У него действительно была клятва — и он намеревался ее исполнить. Он — они все уже слишком далеко зашли, чтобы сворачивать с этого пути.
Каждый раз, когда Атаринкэ смотрел на сына, он вспоминал Мириссэ. В мыслях он всегда звал ее только так, тем именем, что дал ей сам. «Моя драгоценность, — говорил он ей. — Моя жемчужина». Она смеялась и отвечала, что жемчуг светел, а ее волосы темны, как оникс. Он качал головой и объяснял, что жемчуг прячется в раковинах на дне моря и добыть его нелегко.
Когда у них родился Тьелперинквар, для Атаринкэ это было самым настоящим чудом. Он искренне не понимал, почему у Макалаурэ, который женился лет на десять раньше, еще нет детей. Держать крошечного сына на руках, держать подросшего сына за руку: в этом в то время и заключился для Атаринкэ смысл жизни. В сыне — и в Мириссэ. Они часто, по любому поводу, спорили и нередко крепко ссорились, но разлад всегда длился недолго.
Даже ее отказ ехать в Форменос ни капли не поколебал чувств Атаринкэ. Ему казалось даже забавным вскочить на коня, долететь до Тириона, взбежать по ступенькам, ворваться в их дом и найти там Мириссэ, ошеломленную стуком и грохотом.
Он ни за что не поставил бы клятву превыше Мириссэ, но что ему было делать после ее слов? Она разбила ему сердце. Он никогда ее не простит.
Мириссэ осталась в другой жизни вместе с радостями и милыми сердцу вещами. Кто-то другой, незнакомый ему, тогда мог улыбаться, любить, надеяться. У кого-то другого было живое сердце.
У Куруфинвэ Атаринкэ Феанариона есть только война да еще Клятва — с заглавной буквы «К».
И вставший между ними обречен.
Выбор делает нас тем, что мы есть. Тот, кто встает во весь рост под ливнем стрел, поступает так не потому, что смел — он становится смел, поднимаясь. Тот, кто не видит себя рабом, свободен, невзирая на натирающие руки кандалы. Тот, кто сдался в душе, проиграл, еще не вступив в бой. Убивший умирает сам. Простивший получит и свое прощение. Пожертвовавший всем вознаградится.
Но горе тому, кто, поставив на кон душу, бросает на стол кости, не убедившись сперва, что игра того стоит.
Иногда Гиль казалось, что Торно запросто может читать ее мысли. Ничем иным нельзя было объяснить то, что, объявив всем целителям о решении Феанаро, он отозвал ее и, упорно глядя в сторону, предложил именно ей занять комнату на отшибе, между хранилищем свитков и залом совета. Ничего иного, как уединения, Гиль и не желала, по крайней мере, пока, так что предложение Торно она приняла с огромной радостью.
Со своим нехитрым скарбом она управилась быстро и с воодушевлением взялась помогать остальным. Палаты исцеления следовало подготовить, прежде чем туда можно будет отправлять раненых. К счастью, сейчас на попечении у целителей никого не было, так что они получили возможность спокойно заняться обустройством палат. Гиль, как травнице, особенные хлопоты не грозили; что за забота, в самом деле, перенести корзины с травами, посуду для отваров и мелкие подручные инструменты. Неминуемо возникающая в таких случаях суматоха была ей только на руку — работая вместе с нолдор, Гиль понемного свыкалась и с их историей. Девушка еще не могла смириться с тем, что сияющий облик нолдор в ее глазах несколько померк. Разочарование стыло на губах железным привкусом крови, и она лишь крепче стискивала зубы.
Наверно, ей было бы проще справиться, знай она все с самого начала. Но Феанаро об этом умолчал. О чем еще он умолчал, сочтя ее недостойной знать?
Но она ведь и вправду никто; прохожая, чей путь случайно пересек дорогу нолдор. Они уйдут в вечность, прочерчивая ее остриями мечей, а она не больше, чем мотылек, который сгинет прежде, чем для нолдор минет сколько-нибудь заметное время. Так с чего бы им беспокоиться о мыслях мотыльков? Когда и памяти о ней не останется на земле, они по-прежнему будут жить, вечные, далекие и непреклонные, как сами звезды.
Нолдор делили с ней хлеб, но не судьбу; и вряд ли кто из атани сумел бы вынести удел бессмертных на своих плечах. И Гиль неожиданно подумала, что провести вечность с мыслями о своих деяниях — не самая лучшая вещь на свете. Почему-то эта мысль совершенно ее успокоила, и Гиль немного воспряла духом.
Они с Лайрэ в четыре руки застилали ложа: натянуть полотно, опустить, разгладить жесткую ткань двумя взмахами — расставляли запечатанные кувшины, вешали связки трав, и в какой-то момент Гиль почувствовала, что несмотря ни на что, у них есть кое-что общее. Враг.
А потом дела закончились. Гиль вышла наружу и запрокинула голову к небу, силясь унять непрошенные слезы, жгущие глаза. Девушка плотно сомкнула веки, но одинокая слеза все же скатилась по виску, оставляя влажную дорожку. Если вышедшая следом Лайрэ и заметила что-то, она не подала виду.
Когда Гиль опустила голову, рядом уже никого не было. Она постояла еще немного, размышляя, чем ей заняться теперь. Порывистый ветер гнал тучи по небу, и в просветах посверкивали звезды. Гиль зябко повела плечами и пожалела, что не захватила накидку. Идти под крышу не хотелось. Она шагнула с порожка на мягкую землю и, неторопливо дойдя до домика, где ей теперь предстояло жить, уселась на нижнюю ступеньку крыльца.
От озера еще не поднялся туман, и сидеть было хорошо, свежо, но не сыро. Гиль обрывала растущие рядом травинки и невесть зачем плела из них тонкие косички, время от времени взглядывая на небо. Ветер окончательно разметал облака, небо очистилось и нависало над притихшей землей темным пологом. Гиль прислонилась к балясине, поддерживающей перила, и вяло подумала, что не хватало только прямо здесь и заснуть. Она не могла точно вспомнить, когда спала последний раз. С момента достопамятного разговора с Карнистиром прошло, наверно, не меньше шести страж, прикидывала она, прикрывая глаза. Гиль решила, что посидит еще совсем немного, такая славная погода не часто выдается. Она вытянула ноги, бросила мимолетный взгляд через правое плечо и вздрогнула от неожиданности — за спиной кто-то стоял.
Из всех способностей нолдор Гиль ненавидела только одну — их манеру бесшумно передвигаться, что всегда заставало ее врасплох, вот как сейчас. Она поджала губы и обернулась, теперь уже осознанно.
— Извини, не хотел тебя пугать, — произнес Феанаро, усаживаясь на ту же ступеньку, на которой стоял.
Гиль досадливо поморщилась.
— Никак не привыкну.
Разговаривать через плечо было неудобно и, наверно, не очень-то вежливо, но Гиль так удобно сидела, что двигаться ей казалось глупой идеей. Впрочем, насколько она могла заметить, нолдор придавали мало значения бытовым ритуалам, таким важным для атани. По крайней мере, здесь и сейчас.
— Любишь звезды?
— Кто же их не любит, — отозвалась Гиль. Весь ее сон почему-то как рукой сняло.
— В Валиноре их мало где можно было увидеть. Только совсем на севере, куда не доставал свет Древ. По-моему, несправедливо.
— Почему?
— Эльдар пробудились под звездами Эндорэ, далеко на востоке. Отец много мне про это рассказывал.
Гиль снова обернулась.
— Это же было... очень давно.
Феанаро пожал плечами.
— Мой отец из Пробужденных... был. Прошел все опасности и кошмары Эндорэ, чтобы погибнуть в Амане на пороге собственного дома. — В голосе Феанаро зазвучал гнев.
— А ты? — поспешила спросить Гиль.
— Я родился уже в Амане. — Феанаро побарабанил пальцами по ступеньке. — И долгое время я и не помышлял об Эндорэ. А теперь вот я тут, смотрю на звезды. И они не перестают меня изумлять.
— Если внимательно присмотреться, можно увидеть фигуры, — сказала Гиль, указывая на небо. — Вон там, те семь звезд, видишь? Это Телега.
— Как-как? — весело переспросил Феанаро, смотря в указанном направлении.
— Телега, — менее уверенно повторила Гиль.
— Действительно, похоже, — хмыкнул Феанаро. — Хотел бы я услышать, что бы Валар сказали, узнав, что атани называют Серп Валар[7] Телегой.
— По-моему, это совсем не выглядит, как серп, — обиженно пробормотала Гиль.
— Ага, — согласился Феанаро. — Поэтому мы их так и зовем — Семь звезд.[8] А на синдарине это будет Эдегиль, что означает то же самое. Но Серп Валар — самое правильное название, потому что его дала сама Варда. И потому, что это созвездие она поместила на небо, как предупреждение и угрозу для Моринготто.
— Что-то он пока не испугался, — заметила Гиль. У нее за спиной Феанаро мягко рассмеялся.
— И снова соглашусь.
— А как вы называете вот это созвездие? — Рука Гиль быстро очертила скопление звезд. — Мы зовем его Бегущий, потому что он движется.
— Небесный меченосец[9]. Те звезды в нем — Три короля. Вон там — Звездная сеть[10], а тут — Пламенный венок[11].
У Гиль уже начала болеть шея от такой беседы вполоборота, и она с сожалением покинула свое уютное местечко, чтобы перебраться повыше. Сидеть рядом с Феанаро неожиданно оказалось не менее уютно. Он показал Гиль еще несколько созвездий, названий которых — Соронумэ[12] и Вильварин[13] — она не поняла, но не стала переспрашивать, не хотелось перебивать.
Они сидели, касаясь друг друга плечами. Феанаро рассказывал о звездах, а потом о Варде. От Варды он незаметно для себя самого перешел к историям времен своего ученичества у Аулэ, и Гиль смеялась, слушая, как будущие кузнецы нолдор, тогда еще подмастерья, пытались прыгнуть выше головы, а результат чаще всего оказывался прямо противоположным задуманному.
— Аулэ научил меня чуть ли не всему, что я умею и люблю: работать с металлом, камнями и языками. И самим языкам тоже, валарину и придуманному им наречию. Многие секреты металла я перенял еще и у Махтана, прославленного мастера, а тайны языка — у Румила, который первый придумал, как записывать слова. Да, у меня были стоящие учителя.
— И ты, как прилежный ученик, продолжил их труды?
— В какой-то мере.
— Секрет?
— Нет. Но я странно чувствую себя, рассказывая о том, что у нас известно любому ребенку.
— Я и есть ребенок по сравнению с вами.
— Будь это вправду так, все было бы намного проще.
— Понимаю.
— Сомневаюсь. — Феанаро бросил косой взгляд на собеседницу, словно проверяя ее реакцию.
— Я не та, кому ты можешь доверять.
Она была права: какой разумный нолдо поверил бы кому-то из атани вот так легко и безоговорочно? Никакой. А себя Феанаро тем более не причислял к доверчивым — даже по отношению к нолдор и членам семьи. Тем сильнее его беспокоило то, что ей доверять хотелось. Однако желания не всегда имеют отношение к реальности. И вместе с тем Феанаро радовала ее проницательность.
— В этом вопросе речь не идет о доверии. Если я расскажу о своих творениях, для твоих ушей это прозвучит нескромно.
Гиль потерла лоб.
— Если ты так считаешь... Но ведь они определенно для тебя важны.
— Какие-то больше, какие-то меньше.
— Чем для тебя важны Сильмарилли? — Гиль больше не колебалась. Она должна была знать, чтобы понять.
Подозрения нахлынули на Феанаро с сокрушительной силой, как прорвавшая плотину река.
— Что ты про это знаешь? — не услышать в вопросе сталь было невозможно.
— Меньше, чем мне бы хотелось. — Гиль либо не почувствовала его ярости, либо не придала ей значения. — Несколько раз слышала, как эту вещь упоминали в связи с тобой, но так и не смогла угадать, что это.
Феанаро напомнил себе, что не стоит так стискивать пальцы, это ничему уже не поможет.
— Это три прозрачных камня, наполненные светом обоих Древ. — Говорить о том, что Сильмарилли для него значат? Ей? По какому праву? — Когда Моринготто покидал Аман, он прихватил и их. — Не сжимай руки. Не сжимай!
— Я не должна была спрашивать, — тихо сказала Гиль. — Прости.
Феанаро глянул на нее сузившимися от ярости глазами.
— Я всегда рад поговорить о моей ненависти к Моринготто. Он отнял у меня половину жизни.
Никакого преувеличения, он даже смягчил истинное положение дел. Но для одного разговора и так уже слишком много кипящей печали.
— Он отнял у меня все.
Все, и не меньше, и никакого продолжения не требуется, потому как о чем еще говорить.
Пропади оно пропадом, это нелепое доверие, которое не раз оборачивалось предательством. У них есть кое-что понадежнее — ненависть.
Распахнутый было настежь сундук захлопнулся со звонким стуком. Майтимо отбросил за спину тяжелые волосы. У него имелось еще довольно разнообразных плащей, но по удобству ни один не мог сравниться с самым обычным серым. Который необъяснимым образом исчез. Майтимо перевернул вверх дном всю палатку, заглянул к Амбарто, который славился привычкой подбирать все, что плохо лежит, но плащ как в море канул. Майтимо хорошо помнил, что оставил плащ — швырнул — в зале совета, но там его не оказалось. Ходить по всему лагерю и спрашивать, кто мог взять плащ, значило дать прекрасный повод для насмешек со стороны Карнистира и Атаринкэ, которые ни за что не упустили бы такой шанс поддеть старшего брата, чья аккуратность в семье стала нарицательной.
Словом, плащ пропал, однако Майтимо не собирался так легко сдаваться. Он снова отправился в зал совета, снова ничего там не нашел, зато набрел на удачную мысль. С недавних пор в домике появились жильцы, так, может, кто-то из них что-нибудь ему подскажет. Майтимо зашел сначала на правую сторону: комнаты были пусты и темны. Тогда через зал он прошел на левую половину дома. Там тоже царила тишина, но судя по тонкой полоске света под одной из дверей, за ней кто-то был. Майтимо легонько постучал по косяку и услышал звонкое: «Заходи!» Он толкнул дверь и, пригнувшись, вошел.
На столе, придвинутом вплотную к окну, стоял горящий медный пятисвечник. У стены, на низкой кровати, сидела Гиль. В руках у нее был злосчастный плащ, который подвергался бежалостной штопке.
Майтимо припомнил, что в той вылазке он чудом отделался дырой в плаще, а не в боку. Под орочий ятаган он подставился, когда бросился прикрывать правый фланг, обнаженный отцом, который совершенно неожиданно для Майтимо повел воинов в прорыв. Центр не успел среагировать, и в разорванную линию вклинились орки. У Майтимо не было иных вариантов, кроме как закрывать брешь; иначе бы их окружили. Мерзкие твари. Майтимо передернуло. Он не боялся их, но как неприятно было это уродство, жуткое искажение Врага. Сколько бы он не сталкивался с ними, он никак не мог привыкнуть. И что хуже всего — они двигались как нолдор и люди, не как звери. Всегда и везде нолдор преследует искажение Моринготто, везде и всегда он отравляет их жизнь и угнетает дух, всегда, всегда…
Он тряхнул головой, стремясь избавиться от тягостных образов и вспоминая, зачем пришел.
— А я его никак найти не мог, — сказал Майтимо, показывая на плащ.
— Это твой? Извини. Я заметила и решила быстренько привести в порядок. Думала, что успею, пока хозяин не хватится. — Гиль выглядела смущенной. — Я почти закончила, скоро будет как новенький.
Майтимо улыбнулся.
— Спасибо, Гиль. Чем я могу отблагодарить тебя?
Она нахмурилась.
— Ты ничего не должен. Это я обязана вам всем, — твердо ответила девушка.
Искажение… Искажение — это…
— Мне хочется что-то сделать для тебя не из чувства долга, — объяснил он. — Дома… — Майтимо запнулся, — в Валиноре мы всегда делали что-то для близких просто так.
Гиль воткнула иглу в плащ и вновь подняла взгляд.
— Понимаю. У нас тоже так принято, — она внимательно посмотрела на Майтимо.
— Вот видишь, — Майтимо снова улыбнулся. — Поэтому я пойду и нарву для тебя цветов.
— Постарайся только больше не дырявить одежду об орочье железо, — напутствовала девушка.
— Гиль, — притворно нахмурился Майтимо, — неужто ты хочешь, чтоб они дырявили меня?
— Нет, — она поджала губы. — Тебя штопать мне будет затруднительно, — девушка поднялся иголку острием вверх, — игла маловата. Так что придется тебе дать честное слово, что будешь цел.
— Обещаю, — серьезно ответил Майтимо, прежде чем уйти.
Гиль вернулась к шитью. Сделав последний стежок, она разгладила ткань, аккуратно свернула плащ и отложила его в сторону. Пора было приниматься за кройку — она обещала помочь Лайрэ с новым платьем.
Небольшая комнатка Гиль произвела на Феанаро какое-то умиротворяющее действие.
Сама хозяйка сидела на полу, подогнув под себя ноги, и кроила светло-коричневую ткань.
— Здравствуй, — улыбнулась она, кажется, ничуть не удивившись его приходу. После предыдущей беседы они стали гораздо ближе, чем каждый из них думал. — Я тут решила немного поработать, — она указала жестом на занимающее весь пол полотно.
— Немного? — хмыкнул Феанаро. Он напомнил себе, что у него полно забот, и задерживаться тут надолго он не имеет права.
— Да в общем, не очень много, — весело отозвалась Гиль, не отрываясь от дела.
Феанаро снял с полки изящную вещицу, небольшой деревянный кораблик, который его творец ошкурил до сияющей белизны. «Кораблик, надо же», — сердито подумал он. Майтимо, конечно. Что, интересно, он ей рассказал про… кораблики и зачем. Но взглянув на поделку внимательней, Феанаро понял, что ошибся, — он узнал руку Макалаурэ. С внезапно вырвавшимся вздохом Феанаро поставил кораблик на прежнее место.
Гиль искоса наблюдала за ним. Пришел нахмуренный и начинает мрачнеть еще больше. А зачем, кстати, пришел? Памятуя, что в прошлый раз она отличилась не самым удачным вопросом, Гиль решила помалкивать до поры до времени.
Феанаро, наконец, повернулся к ней.
— Я должен знать. Когда мы встретим еще людей твоего племени, ты уйдешь к ним?
Рука Гиль дрогнула. Если б он только знал, как трудно на это ответить. Так же сложно, как ему — на вопрос о Сильмариллях. Гиль задавала себе похожий вопрос не раз и не два с тех пор, как вернулась в лагерь. И не находила ответа. Но если в беседе с самой собой она может промолчать, то Феанаро явно не из тех, кому по вкусу увиливание и колебания. Сам того не ведая, этими словами он заставил ее понять, что пора определяться.
— Моего рода, моей семьи уже нет, и пусть мы один народ, это иначе, чем у вас, нолдор, — осторожно начала Гиль. — Я думала о возвращении на родину, в Семиречье, но не знаю, стоит ли это делать.
— Почему?
— Мне придется в очередной раз начинать все сначала. А еще вас я немного знаю, а их не знаю совсем.
Гиль испуганно отдернула руку. Еще чуть-чуть, и она бы отрезала лишний кусок ткани. Вот что бывает, когда тебя лишают душевного равновесия. Она отложила ножницы. Феанаро молчал, и по его лицу было понятно, что он хочет получить прямой и однозначный ответ, даже если ему придется для этого задать десяток вопросов. Гиль не стала этого дожидаться.
— Нет, я бы этого не хотела.
Вот и столь долго ею откладываемое решение. У Гиль почему-то возникло ощущение, что этими словами она, к добру ли, к худу ли, отрезала себе всякие иные пути.
— И хорошо, — сказал Феанаро. Интонация его явно и отчетливо контрастировала со смыслом фразы. Он начал расхаживать взад и вперед. Незанятого пространства комнатки хватало ровно на три его шага, но Феанаро это не смущало. Он еще не закончил с вопросами.
— Тоскуешь по родным?
Девушка задумчиво подперла голову рукой.
— Да, — наконец ответила она, — мне ужасно их не хватает.
Феанаро понимающе кивнул.
— Ты хотя бы не виновата в их смерти. В отличие от меня, — он горько усмехнулся.
— Не говори так… — начала Гиль, но он оборвал ее резким жестом.
— Это именно так, и никак иначе, — с нажимом произнес Феанаро. — Моя мать умерла, чтобы дать мне жизнь. Пока мы были вдвоем с отцом, еще можно было как-то смириться с тем, что я единственный в светлой земле Амана, — слово «светлый» прозвучало особенной насмешкой, — чья мать умерла. Со временем я даже привык… думал, что привык, — поправился он. — И в смерти отца виновен я. Ослушайся я Манвэ, не поедь в Тирион, он остался бы жив.
— Неужели ты думаешь, что тебе достало бы сил противостоять Моринготто? — спросила Гиль недоверчиво. Она свернула ткань, какое уж теперь шитье, и просто сидела на полу, наблюдая.
Феанаро вновь отмахнулся от ее слов.
— Отцу не пришлось бы защищать Форменос вместо меня. Я, я, и только я должен был там погибнуть! — он сжал кулаки. — Моринготто сразил его из-за Сильмариллей, которые вышли из моих рук, понимаешь, — он вытянул руки перед собой, смотря на них чуть ли не с ненавистью. — Я больше ничего не создал потом, — продолжал Феанаро, — ничего, кроме оружия. Что еще может выйти из рук, сотворивших смерть родного отца? Видит Эру, я любил Сильмарилли, я и сейчас продолжаю их любить, и это страшнее всего, Гиль, что только можно себе представить. Я люблю их и ненавижу, судьбу Арды, детей моего сердца, смерть моего отца… — Феанаро прислонился к стене и уставился в окно невидящим взором.
Гиль определенно получила ответ на свой давешний вопрос: с опозданием, но настолько подробный, что она снова пожалела о том, что заговорила тогда о Сильмариллях. Феанаро явно размышлял об этом постоянно и основательно, настолько убедительно звучали его речи.
— Ты не можешь винить себя за деяния Моринготто! — она вскочила, разволновавшись. Гиль пришло в голову, что Феанаро настолько часто говорил себе это, что в нем родилась крайняя убежденность в своей вине. — Ты сам пострадал от него. Жертва не виновата.
— Это мое деяние и моя ошибка, — горячо возразил Феанаро.
— Ох, что ты такое говоришь. У нас не было ни Сильмариллей, ни драгоценностей, ничего. У нас нечего было брать, и опасаться нас — тоже бессмысленно. Но орки пришли, и вот. Ему нравится разрушать и убивать, и только, — сказала Гиль.
— Пусть так, но это не снимает с меня вины. Я не сумел ему помешать.
— Ты пришел сюда, чтобы бороться с Моринготто. Может, для тебя это слабое утешение, но кто-то другой благодаря вам не лишится самого дорогого.
— Утешение воистину слабое, — отозвался Феанаро, — но уж какое ни на есть.
Гиль с болью смотрела на него. Сколько же он молчал и позволял этим мыслям разъедать душу? Неужели не нашлось никого, с кем он смог бы разделить эту горечь? Невероятно.
— У тебя вокруг сыновья, друзья, соратники. Но ты говоришь об этом мне. Почему?
— У тебя свежий взгляд, — пожал плечами Феанаро. — Это ведь не твоя история. И ты кажешься достаточно чуткой, чтобы добраться до сути.
Гиль не знала, куда деть руки, и то сцепляла, то расцепляла их. Феанаро только что дал ей понять, что она не имеет права разочаровать его.
— Думаешь, твои сыновья и твой народ винят тебя в том, что тебя не оказалось в Форменосе? — У нее было ощущение, что она зашла слишком далеко. Но Феанаро неожиданно усмехнулся.
— Для этого полно других поводов, если только они пожелают. Знаешь, как я сюда пришел? Бороться с Врагом? Знаешь, каким был путь и какими были мы?
— Знаю. Карнистир рассказывал.
Феанаро осекся.
— И что же? — спросил он тихо.
— Все, — пожала она плечами.
— Все?
— Да, — Гиль кивнула. — Как они приехали в разрушенный Форменос, как узнали про смерть короля, как Майтимо сообщил об этом тебе. Как вы клялись, как убивали, — спокойно перечислила девушка. И спокойствие стоило ей дороже, чем можно было себе вообразить.
— Нет, это далеко не все, — обманчиво мягко сказал Феанаро. — Когда мы высадились на побережье Эндорэ, мы сожгли корабли, оставив больше половины нолдор на том берегу. По-прежнему хочешь остаться? — резко поинтересовался он.
Гиль сердито посмотрела на него. Она не собиралась рассказывать о своей попытке уйти, но если он продолжит в том же духе, то придется.
— Тебе стоит узнать еще и то, что я, мой род, все мои воины, все, все кто пришел, прокляты Валар, — Феанаро в упор смотрел на девушку. — И ты хочешь остаться с нами? Проклятье на всех, кто идет за мной.
Она выдержала его тяжелый взгляд, не опустив глаз. Гиль подозревала, что рассказ Карнистира — еще цветочки. Мелкие, беленькие, могильные цветочки. Вот дошел черед и до ягодок, которые, несомненно, были волчьими.
— Я не приносила нерушимых клятв, когда очнулась в палатке после того, как меня выхаживал Торно. Не обещала преследовать Врага, когда поняла, что осталась одна. — Тут Гиль пришлось сделать паузу и перевести дыхание, так она разволновалась. — Я просто буду с теми, кто воюет против него.
Произнеся это вслух, она поняла, что на деле сделала тот выбор, о котором говорил Лаурэлассэ, и что обратного пути действительно не может быть, как нельзя вновь собрать в чашу пролитую воду.
— Я такое уже однажды слышал, — ответил Феанаро. — «Ты будешь вести, а я следовать», — сказал мой сводный брат. Он нарушил обещание, не успели мы выйти из Тириона.
— Я не он, — возразила Гиль. — Я есть и буду до конца.
— И такие слова мне уже говорили, — вырвалось у Феанаро против воли.
Гиль закусила губу.
— Я не из нолдор. Я никогда не слышала слов Валар.
У Феанаро отхлынула кровь от лица. Побледневший, он хотел что-то ответить, но развернулся и стремительно вышел.
Цветы Эндорэ совсем не походили на цветы Валинора. Бледные, но с удивительно сильным ароматом, невзрачные дети сумеречного мира разительно отличались от ярких и пышных соцветий, которые росли в Амане.
Майтимо набрал немного цветов, добавил несколько стеблей травы и результатом остался вполне доволен. Некоторые из его братьев совершенно забыли обо всем, кроме войны и клятвы; Майтимо не забывал ни одну, ни другую — хоть и не знал еще, как обернется его верность этим двум женщинам — но помнил и о мире, лежащем вокруг.
А мир, пусть и лишенный света, был прекрасен. В прохладных сумерках сияли звезды, много ярче и сильнее, чем те, которые ему доводилось видеть во время странствий с отцом к границам Амана. Огромные деревья, какие в Валиноре можно было найти только в самой глуби чащоб Оромэ, росли здесь повсюду. Сам воздух Эндорэ был иным, холодным и бодрящим, словно заставляющим кровь быстрее бежать по жилам и все время быть настороже, не расслабляться и не дремать.
Майтимо направился обратно. Обменявшись парой слов с часовыми на воротах, он зашагал в центр лагеря, попутно отмечая цепким взглядом все недоделки, попадавшиеся ему по дороге. Надо бы поскорее оттащить и рассортировать кучу оружия, снятого с орков, помнится, Атаринкэ хотел изучить сплав металла, но сейчас с головой ушел в какую-то другую работу. Впрочем, появляясь только на ужин и весь чумазый, он жаловался на то, что отец и Карнистир мешают ему работать и постоянно выпихивают из кузни. Карнистир неизменно отвечал, что Атаринкэ невозможно отклеить от инструментов дольше, чем на время, потребное для отковки одной подковы. Отец обычно молчал, но в последний раз поморщился и добавил, что кому-кому, а ему работать точно не дают. Что было очевидно странно — одно его слово, и кузница бы освободилась моментально; да и с Атаринкэ они частенько проводили время в кузнице вместе.
В таких немного сумбурных размышлениях Майтимо добрался наконец до домика, где жила Гиль, и вошел в уже знакомую комнату.
Картина, открывшаяся его глазам, была более чем неожиданна. Гиль сидела на стуле, уронив лицо в ладони, и вся ее фигура была апофеозом отчаяния. На мгновенье Майтимо показалось, что она плачет.
— Эй, — окликнул он девушку. — Ты чего?
Гиль вздрогнула, подняла голову и выпрямилась.
— Майтимо, — голос был ровен и приветлив. — Да ничего, что-то голова разболелась.
— Голова болит? Почему? — удивился Майтимо, подходя к ней. — Ты же не ранена и не ударялась.
— Случается, что у атани что-то болит и без ран. Голова, например, или спина. Бывает, что мы страдаем от болезней, и даже умираем; кто-то говорит, что болезни приходят от нездоровой пищи, кто-то — что от Тьмы…
Майтимо протянул ей цветы.
— Вот. А когда болит голова, это опасно? — спросил он.
— Спасибо, — девушка приняла букет и прижала к груди. — Нет, что ты, это совсем ерунда. Голова не сердце, поболит и отойдет.
— Хорошо, — сказал, подумав, Майтимо. — Сердце может болеть и у нас… ну, не то сердце, которое стучит, а фэа…
— Я заметила, — отозвалась Гиль, — я заметила.
Что ты, мой друг без надежды, все молчишь и молчишь о своем? Вспоминаешь, наверно, тот прежний, позаброшенный отчий дом. Нам с тобой не дождаться рассвета, взгляды погасли, как угли костра. И в золоченых оковах обета к небу подняться не пустит судьба.
Удушливый дым разъедал глаза и вызывал нестерпимый кашель. Рукав, которым она закрывалась, не спасал. Она почти не различала дороги и не понимала, куда бежит — лишь бы подальше от огня. Она чудом выбралась из горящего дома, а под рухнувшей крышей остались…
Задыхаясь, она рухнула на колени, сжимая руками горло. Ветра не было, и дым висел плотной густой пеленой. Она все же сумела снова встать на ноги и побрела, пошатываясь, дальше, по-прежнему почти ничего не видя.
Зато ей прекрасно были слышны отчаянные крики горевших заживо. От этого волосы вставали дыбом. С трудом переставляя ноги, она упорно двигалась вперед. Когда первое потрясение схлынуло, она уцепилась за единственную мысль, бившуюся в голове: «Колодец!» Там вода, надо взять ведро и попытаться потушить дом. Не будь она одурманена страхом и гарью, она бы сообразила, что загасить огонь уже не под силу никому.
Она уже почти добралась до колодца, как вдруг полуослепшими глазами заметила какие-то силуэты, двигавшиеся в этой хмари. Собрав последние силы, она рванулась к ним в надежде, что сумел спастить кто-то еще.
К своему ужасу, она увидела, что ее окружают не просто незнакомые, а нечеловеческие лица — нет, не лица, а страшные звериные хари. И тогда она закричала так же дико, как те, кто сгорал в домах.
Гиль открыла глаза, обливаясь потом. В ушах еще звенел ее собственный крик.
Внезапно распахнувшаяся дверь гулко ударила по косяку, и девушка едва не закричала снова, увидев выросшую в проеме темную фигуру. Фигура шагнула вперед, и Гиль поняла, что это Феанаро с обнаженным мечом в руке.
Убедившись, что опасности нет, он с лязгом вогнал меч в ножны и подошел ближе.
— Что ты? — Его голос звучал тихо и оттого странно.
— Кошмар. Дурной сон. — Ее все еще била дрожь. Гиль уселась на постели и подтянула колени, обхватив их руками.
Он стоял неподвижно, словно не мог решить, слушать ли дальше или уйти. На столе в зале совета его ждали чертежи — Тьелперинквар предложил немного усовершенствовать печь для обжига, а Феанаро до сих пор не посмотрел, что он там придумал.
— Извини, что потревожила. — Девушка зябко повела плечами, радуясь, что он не видит ее лица. — Приснилось, как я выбираюсь из своего горящего дома…
Феанаро потянул через голову перевязь и, сняв меч, аккуратно поставил его у изголовья кровати. Сел рядом с девушкой и провел ладонью по ее лбу.
— Спи, — твердо сказал он. — Тебе больше не будет сниться ничего страшного.
Она почему-то поверила и, устало откинувшись на подушку, свернулась клубочком под покрывалом.
— Спи, — повторил Феанаро. Чертежам придется подождать еще. — Ты хранила мой сон, теперь пришло время вернуть долг.
Он что-то зашептал. Разобрать слов Гиль не могла, но проникновенные интонации успокаивали. Она еще успела что-то пробормотать перед тем, как ее окутал спокойный благословенный сон.
Феанаро сполз с кровати на пол и уселся, скрестив ноги. У него было достаточно времени поразмыслить, почему этот крик так встревожил его.
Он сидел, полузакрыв глаза, и вспоминал свой... кошмар-не кошмар, сон-не сон, словом, то неясное видение, что пришло к нему, когда он лежал после битвы между жизнью и смертью. До настоящего времени Феанаро и думать забыл об этом, но теперь невольно задался вопросом, что же это значило. И чем ярче вспоминалось ему видение, тем очевидней становился ответ.
Вот только этот ответ был Феанаро совсем не по вкусу. И ему вдруг стало так холодно, словно призрак вечных льдов из того видения шагнул прямо в жизнь, одарив его своими объятьями.
Сноски:
[1] Оргия Праведников «Путь во льдах»
[2] Мельница «Радость моя»
[3] Оргия Праведников «Путь во льдах»
[4] Tindómё (кв.) — «звездные сумерки»
[5] Astar (кв.) — «доверие, верность»
[6] Mírё (кв.) — «драгоценный камень»
[7] Валакирка (кв.) соответствует Большой Медведице
[8] Otselen (кв.): otso — «семь», elen — «звезда»
[9] Менельмакар (кв.) соответствует Ориону
[10] Реммират (кв.) соответствует Плеядам
[11] Анаррима (кв.)
[12] Соронумэ (кв.) — «орел»
[13] Вильварин (кв.) — «бабочка» (соответствует Кассиопее)
Эпизод 12. Не надеясь достигнуть рассвета[1]
читать дальше
Пусть сгорают уголья бесчисленных дней
В обнаженной груди дотла.
Не имеющий голоса логос во мне
Раскаляется добела.[2]
Пробираться по пояс в снегу
Под чужими и страшными звездами
Падать и вновь подниматься —
Вот все, что могу.[3]
В обнаженной груди дотла.
Не имеющий голоса логос во мне
Раскаляется добела.[2]
Пробираться по пояс в снегу
Под чужими и страшными звездами
Падать и вновь подниматься —
Вот все, что могу.[3]
Более всех прочих Валар почитают эльдар Владычицу звезд. Тиндомиэль исключением не была — и ее избранное имя только подчеркивало это.[4] С ним она чувствовала себя истинно той, кем была: ученицей Варды.
Ее отцовское имя, Астарвэн, нынче звучало пророчески — или насмешкой.[5] Но и это имя она любила, признавая его правдивость: Астарвэн всегда оставалась верна себе.
Было у нее и третье имя, данное мужем прозвание. Это имя мало кто знал, и тайным оно было не без причины. Астарвэн Тиндомиэль приняла его с гордостью — и с пониманием того, какой груз ложится на ее плечи. Короткое, но столь много говорящее тому, кто вошел в семью Финвэ.
Мириссэ, Драгоценная.[6]
И ее серебряное дитя. Как она тосковала по сыну! Рассудительный и проницательный, понимающий и терпеливый, Тьелперинквар казался собственной матери воплощением всего того, чего так не хватало семье ее мужа, да и ей самой. На первый взгляд, ему не досталось от Астарвэн и Атаринкэ ничего, кроме любви к звездам и чуткости к металлу. И все же она не удивилась, когда ее разумный сын выбрал Эндорэ. Кровь есть кровь, и все потомки Финвэ и его первой жены сполна унаследовали не только вдохновенность рук, изящный выговор и музыкальность, но и упорство, несгибаемость воли и непреклонность.
Могла ли знать та, кого прозвали Мириссэ, что ее сын станет последним в роду Мириэли? Многое прозревает материнское сердце, но не все; и для Астарвэн лучше было не знать, что ждет тех, кто ей так дорог.
Нет, она никогда не узнает, как стоял на окровавленных досках Куруфинвэ Атаринкэ, хватаясь раненой рукой за скользкие от крови же канаты, а другой оттаскивая сына за спину. Никто не расскажет ей, как бестрепетно он подносил факелы к гордым парусам. Неоткуда ей услышать, как глухо клялся отомстить Тьелперинквар, обнимая мертвую Тинвэ. Незачем ей видеть, как сидел ее муж у ложа отца, который из последних сил боролся со смертью. Та, кого прозвали Мириссэ, не взглянет на полотна Мириэли — ни сейчас, ни когда на небе взойдет Сильмарилль, ни когда пойдет в атаку Последний союз, ни когда с корабля на землю Амана ступит дочь Арафинвэ.
«У тебя есть твоя клятва» — эти ее слова стали прощальными. И он развернулся и ушел. Астарвэн знала, что Атаринкэ не из тех, кто станет уговаривать, переубеждать, упрашивать. Знала, и все же бросила в отчаянии эти слова, желая услышать в ответ, что их общая клятва — важнее.
Он разбил ей сердце. Она никогда его не простит.
У тебя есть твоя клятва. Атаринкэ всегда помнил о последних словах, услышанных от жены. У него действительно была клятва — и он намеревался ее исполнить. Он — они все уже слишком далеко зашли, чтобы сворачивать с этого пути.
Каждый раз, когда Атаринкэ смотрел на сына, он вспоминал Мириссэ. В мыслях он всегда звал ее только так, тем именем, что дал ей сам. «Моя драгоценность, — говорил он ей. — Моя жемчужина». Она смеялась и отвечала, что жемчуг светел, а ее волосы темны, как оникс. Он качал головой и объяснял, что жемчуг прячется в раковинах на дне моря и добыть его нелегко.
Когда у них родился Тьелперинквар, для Атаринкэ это было самым настоящим чудом. Он искренне не понимал, почему у Макалаурэ, который женился лет на десять раньше, еще нет детей. Держать крошечного сына на руках, держать подросшего сына за руку: в этом в то время и заключился для Атаринкэ смысл жизни. В сыне — и в Мириссэ. Они часто, по любому поводу, спорили и нередко крепко ссорились, но разлад всегда длился недолго.
Даже ее отказ ехать в Форменос ни капли не поколебал чувств Атаринкэ. Ему казалось даже забавным вскочить на коня, долететь до Тириона, взбежать по ступенькам, ворваться в их дом и найти там Мириссэ, ошеломленную стуком и грохотом.
Он ни за что не поставил бы клятву превыше Мириссэ, но что ему было делать после ее слов? Она разбила ему сердце. Он никогда ее не простит.
Мириссэ осталась в другой жизни вместе с радостями и милыми сердцу вещами. Кто-то другой, незнакомый ему, тогда мог улыбаться, любить, надеяться. У кого-то другого было живое сердце.
У Куруфинвэ Атаринкэ Феанариона есть только война да еще Клятва — с заглавной буквы «К».
И вставший между ними обречен.
Выбор делает нас тем, что мы есть. Тот, кто встает во весь рост под ливнем стрел, поступает так не потому, что смел — он становится смел, поднимаясь. Тот, кто не видит себя рабом, свободен, невзирая на натирающие руки кандалы. Тот, кто сдался в душе, проиграл, еще не вступив в бой. Убивший умирает сам. Простивший получит и свое прощение. Пожертвовавший всем вознаградится.
Но горе тому, кто, поставив на кон душу, бросает на стол кости, не убедившись сперва, что игра того стоит.
***
Иногда Гиль казалось, что Торно запросто может читать ее мысли. Ничем иным нельзя было объяснить то, что, объявив всем целителям о решении Феанаро, он отозвал ее и, упорно глядя в сторону, предложил именно ей занять комнату на отшибе, между хранилищем свитков и залом совета. Ничего иного, как уединения, Гиль и не желала, по крайней мере, пока, так что предложение Торно она приняла с огромной радостью.
Со своим нехитрым скарбом она управилась быстро и с воодушевлением взялась помогать остальным. Палаты исцеления следовало подготовить, прежде чем туда можно будет отправлять раненых. К счастью, сейчас на попечении у целителей никого не было, так что они получили возможность спокойно заняться обустройством палат. Гиль, как травнице, особенные хлопоты не грозили; что за забота, в самом деле, перенести корзины с травами, посуду для отваров и мелкие подручные инструменты. Неминуемо возникающая в таких случаях суматоха была ей только на руку — работая вместе с нолдор, Гиль понемного свыкалась и с их историей. Девушка еще не могла смириться с тем, что сияющий облик нолдор в ее глазах несколько померк. Разочарование стыло на губах железным привкусом крови, и она лишь крепче стискивала зубы.
Наверно, ей было бы проще справиться, знай она все с самого начала. Но Феанаро об этом умолчал. О чем еще он умолчал, сочтя ее недостойной знать?
Но она ведь и вправду никто; прохожая, чей путь случайно пересек дорогу нолдор. Они уйдут в вечность, прочерчивая ее остриями мечей, а она не больше, чем мотылек, который сгинет прежде, чем для нолдор минет сколько-нибудь заметное время. Так с чего бы им беспокоиться о мыслях мотыльков? Когда и памяти о ней не останется на земле, они по-прежнему будут жить, вечные, далекие и непреклонные, как сами звезды.
Нолдор делили с ней хлеб, но не судьбу; и вряд ли кто из атани сумел бы вынести удел бессмертных на своих плечах. И Гиль неожиданно подумала, что провести вечность с мыслями о своих деяниях — не самая лучшая вещь на свете. Почему-то эта мысль совершенно ее успокоила, и Гиль немного воспряла духом.
Они с Лайрэ в четыре руки застилали ложа: натянуть полотно, опустить, разгладить жесткую ткань двумя взмахами — расставляли запечатанные кувшины, вешали связки трав, и в какой-то момент Гиль почувствовала, что несмотря ни на что, у них есть кое-что общее. Враг.
А потом дела закончились. Гиль вышла наружу и запрокинула голову к небу, силясь унять непрошенные слезы, жгущие глаза. Девушка плотно сомкнула веки, но одинокая слеза все же скатилась по виску, оставляя влажную дорожку. Если вышедшая следом Лайрэ и заметила что-то, она не подала виду.
Когда Гиль опустила голову, рядом уже никого не было. Она постояла еще немного, размышляя, чем ей заняться теперь. Порывистый ветер гнал тучи по небу, и в просветах посверкивали звезды. Гиль зябко повела плечами и пожалела, что не захватила накидку. Идти под крышу не хотелось. Она шагнула с порожка на мягкую землю и, неторопливо дойдя до домика, где ей теперь предстояло жить, уселась на нижнюю ступеньку крыльца.
От озера еще не поднялся туман, и сидеть было хорошо, свежо, но не сыро. Гиль обрывала растущие рядом травинки и невесть зачем плела из них тонкие косички, время от времени взглядывая на небо. Ветер окончательно разметал облака, небо очистилось и нависало над притихшей землей темным пологом. Гиль прислонилась к балясине, поддерживающей перила, и вяло подумала, что не хватало только прямо здесь и заснуть. Она не могла точно вспомнить, когда спала последний раз. С момента достопамятного разговора с Карнистиром прошло, наверно, не меньше шести страж, прикидывала она, прикрывая глаза. Гиль решила, что посидит еще совсем немного, такая славная погода не часто выдается. Она вытянула ноги, бросила мимолетный взгляд через правое плечо и вздрогнула от неожиданности — за спиной кто-то стоял.
Из всех способностей нолдор Гиль ненавидела только одну — их манеру бесшумно передвигаться, что всегда заставало ее врасплох, вот как сейчас. Она поджала губы и обернулась, теперь уже осознанно.
— Извини, не хотел тебя пугать, — произнес Феанаро, усаживаясь на ту же ступеньку, на которой стоял.
Гиль досадливо поморщилась.
— Никак не привыкну.
Разговаривать через плечо было неудобно и, наверно, не очень-то вежливо, но Гиль так удобно сидела, что двигаться ей казалось глупой идеей. Впрочем, насколько она могла заметить, нолдор придавали мало значения бытовым ритуалам, таким важным для атани. По крайней мере, здесь и сейчас.
— Любишь звезды?
— Кто же их не любит, — отозвалась Гиль. Весь ее сон почему-то как рукой сняло.
— В Валиноре их мало где можно было увидеть. Только совсем на севере, куда не доставал свет Древ. По-моему, несправедливо.
— Почему?
— Эльдар пробудились под звездами Эндорэ, далеко на востоке. Отец много мне про это рассказывал.
Гиль снова обернулась.
— Это же было... очень давно.
Феанаро пожал плечами.
— Мой отец из Пробужденных... был. Прошел все опасности и кошмары Эндорэ, чтобы погибнуть в Амане на пороге собственного дома. — В голосе Феанаро зазвучал гнев.
— А ты? — поспешила спросить Гиль.
— Я родился уже в Амане. — Феанаро побарабанил пальцами по ступеньке. — И долгое время я и не помышлял об Эндорэ. А теперь вот я тут, смотрю на звезды. И они не перестают меня изумлять.
— Если внимательно присмотреться, можно увидеть фигуры, — сказала Гиль, указывая на небо. — Вон там, те семь звезд, видишь? Это Телега.
— Как-как? — весело переспросил Феанаро, смотря в указанном направлении.
— Телега, — менее уверенно повторила Гиль.
— Действительно, похоже, — хмыкнул Феанаро. — Хотел бы я услышать, что бы Валар сказали, узнав, что атани называют Серп Валар[7] Телегой.
— По-моему, это совсем не выглядит, как серп, — обиженно пробормотала Гиль.
— Ага, — согласился Феанаро. — Поэтому мы их так и зовем — Семь звезд.[8] А на синдарине это будет Эдегиль, что означает то же самое. Но Серп Валар — самое правильное название, потому что его дала сама Варда. И потому, что это созвездие она поместила на небо, как предупреждение и угрозу для Моринготто.
— Что-то он пока не испугался, — заметила Гиль. У нее за спиной Феанаро мягко рассмеялся.
— И снова соглашусь.
— А как вы называете вот это созвездие? — Рука Гиль быстро очертила скопление звезд. — Мы зовем его Бегущий, потому что он движется.
— Небесный меченосец[9]. Те звезды в нем — Три короля. Вон там — Звездная сеть[10], а тут — Пламенный венок[11].
У Гиль уже начала болеть шея от такой беседы вполоборота, и она с сожалением покинула свое уютное местечко, чтобы перебраться повыше. Сидеть рядом с Феанаро неожиданно оказалось не менее уютно. Он показал Гиль еще несколько созвездий, названий которых — Соронумэ[12] и Вильварин[13] — она не поняла, но не стала переспрашивать, не хотелось перебивать.
Они сидели, касаясь друг друга плечами. Феанаро рассказывал о звездах, а потом о Варде. От Варды он незаметно для себя самого перешел к историям времен своего ученичества у Аулэ, и Гиль смеялась, слушая, как будущие кузнецы нолдор, тогда еще подмастерья, пытались прыгнуть выше головы, а результат чаще всего оказывался прямо противоположным задуманному.
— Аулэ научил меня чуть ли не всему, что я умею и люблю: работать с металлом, камнями и языками. И самим языкам тоже, валарину и придуманному им наречию. Многие секреты металла я перенял еще и у Махтана, прославленного мастера, а тайны языка — у Румила, который первый придумал, как записывать слова. Да, у меня были стоящие учителя.
— И ты, как прилежный ученик, продолжил их труды?
— В какой-то мере.
— Секрет?
— Нет. Но я странно чувствую себя, рассказывая о том, что у нас известно любому ребенку.
— Я и есть ребенок по сравнению с вами.
— Будь это вправду так, все было бы намного проще.
— Понимаю.
— Сомневаюсь. — Феанаро бросил косой взгляд на собеседницу, словно проверяя ее реакцию.
— Я не та, кому ты можешь доверять.
Она была права: какой разумный нолдо поверил бы кому-то из атани вот так легко и безоговорочно? Никакой. А себя Феанаро тем более не причислял к доверчивым — даже по отношению к нолдор и членам семьи. Тем сильнее его беспокоило то, что ей доверять хотелось. Однако желания не всегда имеют отношение к реальности. И вместе с тем Феанаро радовала ее проницательность.
— В этом вопросе речь не идет о доверии. Если я расскажу о своих творениях, для твоих ушей это прозвучит нескромно.
Гиль потерла лоб.
— Если ты так считаешь... Но ведь они определенно для тебя важны.
— Какие-то больше, какие-то меньше.
— Чем для тебя важны Сильмарилли? — Гиль больше не колебалась. Она должна была знать, чтобы понять.
Подозрения нахлынули на Феанаро с сокрушительной силой, как прорвавшая плотину река.
— Что ты про это знаешь? — не услышать в вопросе сталь было невозможно.
— Меньше, чем мне бы хотелось. — Гиль либо не почувствовала его ярости, либо не придала ей значения. — Несколько раз слышала, как эту вещь упоминали в связи с тобой, но так и не смогла угадать, что это.
Феанаро напомнил себе, что не стоит так стискивать пальцы, это ничему уже не поможет.
— Это три прозрачных камня, наполненные светом обоих Древ. — Говорить о том, что Сильмарилли для него значат? Ей? По какому праву? — Когда Моринготто покидал Аман, он прихватил и их. — Не сжимай руки. Не сжимай!
— Я не должна была спрашивать, — тихо сказала Гиль. — Прости.
Феанаро глянул на нее сузившимися от ярости глазами.
— Я всегда рад поговорить о моей ненависти к Моринготто. Он отнял у меня половину жизни.
Никакого преувеличения, он даже смягчил истинное положение дел. Но для одного разговора и так уже слишком много кипящей печали.
— Он отнял у меня все.
Все, и не меньше, и никакого продолжения не требуется, потому как о чем еще говорить.
Пропади оно пропадом, это нелепое доверие, которое не раз оборачивалось предательством. У них есть кое-что понадежнее — ненависть.
***
Распахнутый было настежь сундук захлопнулся со звонким стуком. Майтимо отбросил за спину тяжелые волосы. У него имелось еще довольно разнообразных плащей, но по удобству ни один не мог сравниться с самым обычным серым. Который необъяснимым образом исчез. Майтимо перевернул вверх дном всю палатку, заглянул к Амбарто, который славился привычкой подбирать все, что плохо лежит, но плащ как в море канул. Майтимо хорошо помнил, что оставил плащ — швырнул — в зале совета, но там его не оказалось. Ходить по всему лагерю и спрашивать, кто мог взять плащ, значило дать прекрасный повод для насмешек со стороны Карнистира и Атаринкэ, которые ни за что не упустили бы такой шанс поддеть старшего брата, чья аккуратность в семье стала нарицательной.
Словом, плащ пропал, однако Майтимо не собирался так легко сдаваться. Он снова отправился в зал совета, снова ничего там не нашел, зато набрел на удачную мысль. С недавних пор в домике появились жильцы, так, может, кто-то из них что-нибудь ему подскажет. Майтимо зашел сначала на правую сторону: комнаты были пусты и темны. Тогда через зал он прошел на левую половину дома. Там тоже царила тишина, но судя по тонкой полоске света под одной из дверей, за ней кто-то был. Майтимо легонько постучал по косяку и услышал звонкое: «Заходи!» Он толкнул дверь и, пригнувшись, вошел.
На столе, придвинутом вплотную к окну, стоял горящий медный пятисвечник. У стены, на низкой кровати, сидела Гиль. В руках у нее был злосчастный плащ, который подвергался бежалостной штопке.
Майтимо припомнил, что в той вылазке он чудом отделался дырой в плаще, а не в боку. Под орочий ятаган он подставился, когда бросился прикрывать правый фланг, обнаженный отцом, который совершенно неожиданно для Майтимо повел воинов в прорыв. Центр не успел среагировать, и в разорванную линию вклинились орки. У Майтимо не было иных вариантов, кроме как закрывать брешь; иначе бы их окружили. Мерзкие твари. Майтимо передернуло. Он не боялся их, но как неприятно было это уродство, жуткое искажение Врага. Сколько бы он не сталкивался с ними, он никак не мог привыкнуть. И что хуже всего — они двигались как нолдор и люди, не как звери. Всегда и везде нолдор преследует искажение Моринготто, везде и всегда он отравляет их жизнь и угнетает дух, всегда, всегда…
Он тряхнул головой, стремясь избавиться от тягостных образов и вспоминая, зачем пришел.
— А я его никак найти не мог, — сказал Майтимо, показывая на плащ.
— Это твой? Извини. Я заметила и решила быстренько привести в порядок. Думала, что успею, пока хозяин не хватится. — Гиль выглядела смущенной. — Я почти закончила, скоро будет как новенький.
Майтимо улыбнулся.
— Спасибо, Гиль. Чем я могу отблагодарить тебя?
Она нахмурилась.
— Ты ничего не должен. Это я обязана вам всем, — твердо ответила девушка.
Искажение… Искажение — это…
— Мне хочется что-то сделать для тебя не из чувства долга, — объяснил он. — Дома… — Майтимо запнулся, — в Валиноре мы всегда делали что-то для близких просто так.
Гиль воткнула иглу в плащ и вновь подняла взгляд.
— Понимаю. У нас тоже так принято, — она внимательно посмотрела на Майтимо.
— Вот видишь, — Майтимо снова улыбнулся. — Поэтому я пойду и нарву для тебя цветов.
— Постарайся только больше не дырявить одежду об орочье железо, — напутствовала девушка.
— Гиль, — притворно нахмурился Майтимо, — неужто ты хочешь, чтоб они дырявили меня?
— Нет, — она поджала губы. — Тебя штопать мне будет затруднительно, — девушка поднялся иголку острием вверх, — игла маловата. Так что придется тебе дать честное слово, что будешь цел.
— Обещаю, — серьезно ответил Майтимо, прежде чем уйти.
Гиль вернулась к шитью. Сделав последний стежок, она разгладила ткань, аккуратно свернула плащ и отложила его в сторону. Пора было приниматься за кройку — она обещала помочь Лайрэ с новым платьем.
Небольшая комнатка Гиль произвела на Феанаро какое-то умиротворяющее действие.
Сама хозяйка сидела на полу, подогнув под себя ноги, и кроила светло-коричневую ткань.
— Здравствуй, — улыбнулась она, кажется, ничуть не удивившись его приходу. После предыдущей беседы они стали гораздо ближе, чем каждый из них думал. — Я тут решила немного поработать, — она указала жестом на занимающее весь пол полотно.
— Немного? — хмыкнул Феанаро. Он напомнил себе, что у него полно забот, и задерживаться тут надолго он не имеет права.
— Да в общем, не очень много, — весело отозвалась Гиль, не отрываясь от дела.
Феанаро снял с полки изящную вещицу, небольшой деревянный кораблик, который его творец ошкурил до сияющей белизны. «Кораблик, надо же», — сердито подумал он. Майтимо, конечно. Что, интересно, он ей рассказал про… кораблики и зачем. Но взглянув на поделку внимательней, Феанаро понял, что ошибся, — он узнал руку Макалаурэ. С внезапно вырвавшимся вздохом Феанаро поставил кораблик на прежнее место.
Гиль искоса наблюдала за ним. Пришел нахмуренный и начинает мрачнеть еще больше. А зачем, кстати, пришел? Памятуя, что в прошлый раз она отличилась не самым удачным вопросом, Гиль решила помалкивать до поры до времени.
Феанаро, наконец, повернулся к ней.
— Я должен знать. Когда мы встретим еще людей твоего племени, ты уйдешь к ним?
Рука Гиль дрогнула. Если б он только знал, как трудно на это ответить. Так же сложно, как ему — на вопрос о Сильмариллях. Гиль задавала себе похожий вопрос не раз и не два с тех пор, как вернулась в лагерь. И не находила ответа. Но если в беседе с самой собой она может промолчать, то Феанаро явно не из тех, кому по вкусу увиливание и колебания. Сам того не ведая, этими словами он заставил ее понять, что пора определяться.
— Моего рода, моей семьи уже нет, и пусть мы один народ, это иначе, чем у вас, нолдор, — осторожно начала Гиль. — Я думала о возвращении на родину, в Семиречье, но не знаю, стоит ли это делать.
— Почему?
— Мне придется в очередной раз начинать все сначала. А еще вас я немного знаю, а их не знаю совсем.
Гиль испуганно отдернула руку. Еще чуть-чуть, и она бы отрезала лишний кусок ткани. Вот что бывает, когда тебя лишают душевного равновесия. Она отложила ножницы. Феанаро молчал, и по его лицу было понятно, что он хочет получить прямой и однозначный ответ, даже если ему придется для этого задать десяток вопросов. Гиль не стала этого дожидаться.
— Нет, я бы этого не хотела.
Вот и столь долго ею откладываемое решение. У Гиль почему-то возникло ощущение, что этими словами она, к добру ли, к худу ли, отрезала себе всякие иные пути.
— И хорошо, — сказал Феанаро. Интонация его явно и отчетливо контрастировала со смыслом фразы. Он начал расхаживать взад и вперед. Незанятого пространства комнатки хватало ровно на три его шага, но Феанаро это не смущало. Он еще не закончил с вопросами.
— Тоскуешь по родным?
Девушка задумчиво подперла голову рукой.
— Да, — наконец ответила она, — мне ужасно их не хватает.
Феанаро понимающе кивнул.
— Ты хотя бы не виновата в их смерти. В отличие от меня, — он горько усмехнулся.
— Не говори так… — начала Гиль, но он оборвал ее резким жестом.
— Это именно так, и никак иначе, — с нажимом произнес Феанаро. — Моя мать умерла, чтобы дать мне жизнь. Пока мы были вдвоем с отцом, еще можно было как-то смириться с тем, что я единственный в светлой земле Амана, — слово «светлый» прозвучало особенной насмешкой, — чья мать умерла. Со временем я даже привык… думал, что привык, — поправился он. — И в смерти отца виновен я. Ослушайся я Манвэ, не поедь в Тирион, он остался бы жив.
— Неужели ты думаешь, что тебе достало бы сил противостоять Моринготто? — спросила Гиль недоверчиво. Она свернула ткань, какое уж теперь шитье, и просто сидела на полу, наблюдая.
Феанаро вновь отмахнулся от ее слов.
— Отцу не пришлось бы защищать Форменос вместо меня. Я, я, и только я должен был там погибнуть! — он сжал кулаки. — Моринготто сразил его из-за Сильмариллей, которые вышли из моих рук, понимаешь, — он вытянул руки перед собой, смотря на них чуть ли не с ненавистью. — Я больше ничего не создал потом, — продолжал Феанаро, — ничего, кроме оружия. Что еще может выйти из рук, сотворивших смерть родного отца? Видит Эру, я любил Сильмарилли, я и сейчас продолжаю их любить, и это страшнее всего, Гиль, что только можно себе представить. Я люблю их и ненавижу, судьбу Арды, детей моего сердца, смерть моего отца… — Феанаро прислонился к стене и уставился в окно невидящим взором.
Гиль определенно получила ответ на свой давешний вопрос: с опозданием, но настолько подробный, что она снова пожалела о том, что заговорила тогда о Сильмариллях. Феанаро явно размышлял об этом постоянно и основательно, настолько убедительно звучали его речи.
— Ты не можешь винить себя за деяния Моринготто! — она вскочила, разволновавшись. Гиль пришло в голову, что Феанаро настолько часто говорил себе это, что в нем родилась крайняя убежденность в своей вине. — Ты сам пострадал от него. Жертва не виновата.
— Это мое деяние и моя ошибка, — горячо возразил Феанаро.
— Ох, что ты такое говоришь. У нас не было ни Сильмариллей, ни драгоценностей, ничего. У нас нечего было брать, и опасаться нас — тоже бессмысленно. Но орки пришли, и вот. Ему нравится разрушать и убивать, и только, — сказала Гиль.
— Пусть так, но это не снимает с меня вины. Я не сумел ему помешать.
— Ты пришел сюда, чтобы бороться с Моринготто. Может, для тебя это слабое утешение, но кто-то другой благодаря вам не лишится самого дорогого.
— Утешение воистину слабое, — отозвался Феанаро, — но уж какое ни на есть.
Гиль с болью смотрела на него. Сколько же он молчал и позволял этим мыслям разъедать душу? Неужели не нашлось никого, с кем он смог бы разделить эту горечь? Невероятно.
— У тебя вокруг сыновья, друзья, соратники. Но ты говоришь об этом мне. Почему?
— У тебя свежий взгляд, — пожал плечами Феанаро. — Это ведь не твоя история. И ты кажешься достаточно чуткой, чтобы добраться до сути.
Гиль не знала, куда деть руки, и то сцепляла, то расцепляла их. Феанаро только что дал ей понять, что она не имеет права разочаровать его.
— Думаешь, твои сыновья и твой народ винят тебя в том, что тебя не оказалось в Форменосе? — У нее было ощущение, что она зашла слишком далеко. Но Феанаро неожиданно усмехнулся.
— Для этого полно других поводов, если только они пожелают. Знаешь, как я сюда пришел? Бороться с Врагом? Знаешь, каким был путь и какими были мы?
— Знаю. Карнистир рассказывал.
Феанаро осекся.
— И что же? — спросил он тихо.
— Все, — пожала она плечами.
— Все?
— Да, — Гиль кивнула. — Как они приехали в разрушенный Форменос, как узнали про смерть короля, как Майтимо сообщил об этом тебе. Как вы клялись, как убивали, — спокойно перечислила девушка. И спокойствие стоило ей дороже, чем можно было себе вообразить.
— Нет, это далеко не все, — обманчиво мягко сказал Феанаро. — Когда мы высадились на побережье Эндорэ, мы сожгли корабли, оставив больше половины нолдор на том берегу. По-прежнему хочешь остаться? — резко поинтересовался он.
Гиль сердито посмотрела на него. Она не собиралась рассказывать о своей попытке уйти, но если он продолжит в том же духе, то придется.
— Тебе стоит узнать еще и то, что я, мой род, все мои воины, все, все кто пришел, прокляты Валар, — Феанаро в упор смотрел на девушку. — И ты хочешь остаться с нами? Проклятье на всех, кто идет за мной.
Она выдержала его тяжелый взгляд, не опустив глаз. Гиль подозревала, что рассказ Карнистира — еще цветочки. Мелкие, беленькие, могильные цветочки. Вот дошел черед и до ягодок, которые, несомненно, были волчьими.
— Я не приносила нерушимых клятв, когда очнулась в палатке после того, как меня выхаживал Торно. Не обещала преследовать Врага, когда поняла, что осталась одна. — Тут Гиль пришлось сделать паузу и перевести дыхание, так она разволновалась. — Я просто буду с теми, кто воюет против него.
Произнеся это вслух, она поняла, что на деле сделала тот выбор, о котором говорил Лаурэлассэ, и что обратного пути действительно не может быть, как нельзя вновь собрать в чашу пролитую воду.
— Я такое уже однажды слышал, — ответил Феанаро. — «Ты будешь вести, а я следовать», — сказал мой сводный брат. Он нарушил обещание, не успели мы выйти из Тириона.
— Я не он, — возразила Гиль. — Я есть и буду до конца.
— И такие слова мне уже говорили, — вырвалось у Феанаро против воли.
Гиль закусила губу.
— Я не из нолдор. Я никогда не слышала слов Валар.
У Феанаро отхлынула кровь от лица. Побледневший, он хотел что-то ответить, но развернулся и стремительно вышел.
Цветы Эндорэ совсем не походили на цветы Валинора. Бледные, но с удивительно сильным ароматом, невзрачные дети сумеречного мира разительно отличались от ярких и пышных соцветий, которые росли в Амане.
Майтимо набрал немного цветов, добавил несколько стеблей травы и результатом остался вполне доволен. Некоторые из его братьев совершенно забыли обо всем, кроме войны и клятвы; Майтимо не забывал ни одну, ни другую — хоть и не знал еще, как обернется его верность этим двум женщинам — но помнил и о мире, лежащем вокруг.
А мир, пусть и лишенный света, был прекрасен. В прохладных сумерках сияли звезды, много ярче и сильнее, чем те, которые ему доводилось видеть во время странствий с отцом к границам Амана. Огромные деревья, какие в Валиноре можно было найти только в самой глуби чащоб Оромэ, росли здесь повсюду. Сам воздух Эндорэ был иным, холодным и бодрящим, словно заставляющим кровь быстрее бежать по жилам и все время быть настороже, не расслабляться и не дремать.
Майтимо направился обратно. Обменявшись парой слов с часовыми на воротах, он зашагал в центр лагеря, попутно отмечая цепким взглядом все недоделки, попадавшиеся ему по дороге. Надо бы поскорее оттащить и рассортировать кучу оружия, снятого с орков, помнится, Атаринкэ хотел изучить сплав металла, но сейчас с головой ушел в какую-то другую работу. Впрочем, появляясь только на ужин и весь чумазый, он жаловался на то, что отец и Карнистир мешают ему работать и постоянно выпихивают из кузни. Карнистир неизменно отвечал, что Атаринкэ невозможно отклеить от инструментов дольше, чем на время, потребное для отковки одной подковы. Отец обычно молчал, но в последний раз поморщился и добавил, что кому-кому, а ему работать точно не дают. Что было очевидно странно — одно его слово, и кузница бы освободилась моментально; да и с Атаринкэ они частенько проводили время в кузнице вместе.
В таких немного сумбурных размышлениях Майтимо добрался наконец до домика, где жила Гиль, и вошел в уже знакомую комнату.
Картина, открывшаяся его глазам, была более чем неожиданна. Гиль сидела на стуле, уронив лицо в ладони, и вся ее фигура была апофеозом отчаяния. На мгновенье Майтимо показалось, что она плачет.
— Эй, — окликнул он девушку. — Ты чего?
Гиль вздрогнула, подняла голову и выпрямилась.
— Майтимо, — голос был ровен и приветлив. — Да ничего, что-то голова разболелась.
— Голова болит? Почему? — удивился Майтимо, подходя к ней. — Ты же не ранена и не ударялась.
— Случается, что у атани что-то болит и без ран. Голова, например, или спина. Бывает, что мы страдаем от болезней, и даже умираем; кто-то говорит, что болезни приходят от нездоровой пищи, кто-то — что от Тьмы…
Майтимо протянул ей цветы.
— Вот. А когда болит голова, это опасно? — спросил он.
— Спасибо, — девушка приняла букет и прижала к груди. — Нет, что ты, это совсем ерунда. Голова не сердце, поболит и отойдет.
— Хорошо, — сказал, подумав, Майтимо. — Сердце может болеть и у нас… ну, не то сердце, которое стучит, а фэа…
— Я заметила, — отозвалась Гиль, — я заметила.
Что ты, мой друг без надежды, все молчишь и молчишь о своем? Вспоминаешь, наверно, тот прежний, позаброшенный отчий дом. Нам с тобой не дождаться рассвета, взгляды погасли, как угли костра. И в золоченых оковах обета к небу подняться не пустит судьба.
***
Удушливый дым разъедал глаза и вызывал нестерпимый кашель. Рукав, которым она закрывалась, не спасал. Она почти не различала дороги и не понимала, куда бежит — лишь бы подальше от огня. Она чудом выбралась из горящего дома, а под рухнувшей крышей остались…
Задыхаясь, она рухнула на колени, сжимая руками горло. Ветра не было, и дым висел плотной густой пеленой. Она все же сумела снова встать на ноги и побрела, пошатываясь, дальше, по-прежнему почти ничего не видя.
Зато ей прекрасно были слышны отчаянные крики горевших заживо. От этого волосы вставали дыбом. С трудом переставляя ноги, она упорно двигалась вперед. Когда первое потрясение схлынуло, она уцепилась за единственную мысль, бившуюся в голове: «Колодец!» Там вода, надо взять ведро и попытаться потушить дом. Не будь она одурманена страхом и гарью, она бы сообразила, что загасить огонь уже не под силу никому.
Она уже почти добралась до колодца, как вдруг полуослепшими глазами заметила какие-то силуэты, двигавшиеся в этой хмари. Собрав последние силы, она рванулась к ним в надежде, что сумел спастить кто-то еще.
К своему ужасу, она увидела, что ее окружают не просто незнакомые, а нечеловеческие лица — нет, не лица, а страшные звериные хари. И тогда она закричала так же дико, как те, кто сгорал в домах.
Гиль открыла глаза, обливаясь потом. В ушах еще звенел ее собственный крик.
Внезапно распахнувшаяся дверь гулко ударила по косяку, и девушка едва не закричала снова, увидев выросшую в проеме темную фигуру. Фигура шагнула вперед, и Гиль поняла, что это Феанаро с обнаженным мечом в руке.
Убедившись, что опасности нет, он с лязгом вогнал меч в ножны и подошел ближе.
— Что ты? — Его голос звучал тихо и оттого странно.
— Кошмар. Дурной сон. — Ее все еще била дрожь. Гиль уселась на постели и подтянула колени, обхватив их руками.
Он стоял неподвижно, словно не мог решить, слушать ли дальше или уйти. На столе в зале совета его ждали чертежи — Тьелперинквар предложил немного усовершенствовать печь для обжига, а Феанаро до сих пор не посмотрел, что он там придумал.
— Извини, что потревожила. — Девушка зябко повела плечами, радуясь, что он не видит ее лица. — Приснилось, как я выбираюсь из своего горящего дома…
Феанаро потянул через голову перевязь и, сняв меч, аккуратно поставил его у изголовья кровати. Сел рядом с девушкой и провел ладонью по ее лбу.
— Спи, — твердо сказал он. — Тебе больше не будет сниться ничего страшного.
Она почему-то поверила и, устало откинувшись на подушку, свернулась клубочком под покрывалом.
— Спи, — повторил Феанаро. Чертежам придется подождать еще. — Ты хранила мой сон, теперь пришло время вернуть долг.
Он что-то зашептал. Разобрать слов Гиль не могла, но проникновенные интонации успокаивали. Она еще успела что-то пробормотать перед тем, как ее окутал спокойный благословенный сон.
Феанаро сполз с кровати на пол и уселся, скрестив ноги. У него было достаточно времени поразмыслить, почему этот крик так встревожил его.
Он сидел, полузакрыв глаза, и вспоминал свой... кошмар-не кошмар, сон-не сон, словом, то неясное видение, что пришло к нему, когда он лежал после битвы между жизнью и смертью. До настоящего времени Феанаро и думать забыл об этом, но теперь невольно задался вопросом, что же это значило. И чем ярче вспоминалось ему видение, тем очевидней становился ответ.
Вот только этот ответ был Феанаро совсем не по вкусу. И ему вдруг стало так холодно, словно призрак вечных льдов из того видения шагнул прямо в жизнь, одарив его своими объятьями.
Сноски:
[1] Оргия Праведников «Путь во льдах»
[2] Мельница «Радость моя»
[3] Оргия Праведников «Путь во льдах»
[4] Tindómё (кв.) — «звездные сумерки»
[5] Astar (кв.) — «доверие, верность»
[6] Mírё (кв.) — «драгоценный камень»
[7] Валакирка (кв.) соответствует Большой Медведице
[8] Otselen (кв.): otso — «семь», elen — «звезда»
[9] Менельмакар (кв.) соответствует Ориону
[10] Реммират (кв.) соответствует Плеядам
[11] Анаррима (кв.)
[12] Соронумэ (кв.) — «орел»
[13] Вильварин (кв.) — «бабочка» (соответствует Кассиопее)
@темы: Повесть лет, И ты уже никакой, The Unforgiven-2
-
-
26.09.2015 в 17:06Та, кого прозвали Мириссэ, не взглянет на полотна Мириэли — ни сейчас, ни когда на небе взойдет Сильмарилль, ни когда пойдет в атаку Последний союз, ни когда с корабля на землю Амана ступит дочь Арафинвэ.
Вот этот момент смутил. Полотна Мириэль висят в Чертогах Мандоса, взглянуть на них Мириссэ может только в том случае, если умрет. Ты это и имела в виду, что она не умрет, хотя много всего на нее свалится? Или все-таки, что она от гордости и обиды не заинтересуется подробностями жизни и смерти своих близких в Эндорэ? Тогда полотна Мириэль немного не в тему здесь.
У тебя есть твоя клятва
Это прямая речь, ее надо или заключить в кавычки или оформить как реплику диалога, наверное.
ни за что не упустили бы такой шанс поддеть старшего брата, чья аккуратность в семье стала нарицательной.
аккуратность не может стать нарицательной, по-русски так не говорится.
Либо "чье имя в семье стало синонимом аккуратности", либо "аккуратность стала легендарной/стала легендой" как-то так...
Сцены с Феанаро и Гиль очень эмоционально напряженные. Когда он ей рассказывал о своем видении ситуации особенно... Это трудно описать... просто капец.
С кошмаром тоже сильный момент.
А вот о чем подумал Феанаро в конце, я не поняла.
-
-
27.09.2015 в 01:01Жену Куруфину пришлось сочинять долго)))
С полотнами момент тот, что есть выражение "прекрасно, как полотна Фириэли". Из-за него у меня, видимо, и сложилось впечатление, что их видели многие. Так что, пожалуй, косяк, но что уж теперь.
Спасибо! Я очень рада, что эти моменты так воспринимаются.
Он загадочный тип )))
-
-
27.09.2015 в 18:24-
-
27.09.2015 в 18:38Эффект попутчика )))
Будучи на грани жизни и смерти он схлопотал привет от брата?
Не, вспомнил собственные глюки.
-
-
27.09.2015 в 18:48А глюков у него много.. мне его даже жаль))
-
-
27.09.2015 в 19:05-
-
27.09.2015 в 19:11f-lempi, тут у меня две версии: или выражение ввели в обиход Рожденные Заново, или (вероятнее) оно пошло еще от ее работ сделанных до смерти, просто после того, как она возродилась и сменила имя, фраза тоже стала звучать иначе.
-
-
27.09.2015 в 19:20-
-
27.09.2015 в 20:07-
-
27.09.2015 в 20:37-
-
27.09.2015 в 21:28