Эпизод 16. Вечный путь от сердца к солнцу[1]
читать дальше
Тонкие пальцы срывают аккорд,
Нам не простят безрассудного дара.[2]
Das ist die Treue,
Mehr gibt es nicht.[3]
Нам не простят безрассудного дара.[2]
Das ist die Treue,
Mehr gibt es nicht.[3]
В мире оказалось намного больше оттенков, чем Гиль могла себе вообразить, и к этой пестроте глаза привыкали неохотно и долго. Первые несколько дней после появления яркого светила — солнца — она выходила из дома на рассвете да на закате. Воспаленные веки отказывались подниматься, и Лайрэ давала ей отвар делать примочки, которые немного снимали боль в глазах. Так что Гиль вынужденно стала затворницей. Она сидела у окошка, шила и штопала. Шитья всегда было с избытком. Когда же солнце клонилось к земле, Гиль выпрямляла затекшую за день спину, сворачивала рукоделие и с радостью выходила наружу. Она полюбила подниматься на северо-западную башенку и стоять там с дозорными. Иногда, когда воздух был особенно ясен, Гиль могла различить снежные шапки на дальних горах. Но чаще всего она любовалась закатной степью. Уходящее солнце окрашивало травы во все оттенки рыжего, розового и золотого, и под ветром по полям бежали волны. По лицу Гиль скользили теплые лучи, и она против воли легонько улыбалась, чуть прикрывая глаза.
Иногда же вечером она усаживалась на крыльце, чтобы разобрать травы. Их аромат бывал насколько силен, что платье пропитывалось запахом чабреца и душицы.
Вот и сегодня Гиль, подобрав подол, примостила у ног корзинку и принялась перебирать зеленые стебельки. Иную траву надо очистить от листьев, а от какой-то только листья и годятся. Руки ее проворно порхали над корзиной, а мыслями она была где-то далеко. Солнце почти касалось горизонта, и отдельные лучи вспыхивали красным на крышах построек. Мимо деловито и неспешно прошел полный достоинства Хуан. Гиль мельком взглянула на пса и тут же снова склонила голову, но собачий лай заставил ее опять посмотреть в ту сторону. Хуан, растеряв все свое достоинство, вертелся волчком, пытаясь избавиться от непрошенного наездника — один из юных эльфов с разбегу вцепился в густую шерсть пса и оседлал его. Гиль узнала мальчика: это был племянник Лайрэ.
— Эй! — окликнула она мальчишку. — Нос расшибешь!
— Не-е-е-т, — отозвался тот, заливисто смеясь. — Я сильный!
В доказательство своих слов он отпустил одну руку и сразу же шлепнулся на землю. Хуан немедленно остановился и обнюхал мальчика, который, хохоча, принялся отпихивать слюнявую морду.
— Хуан, ой, отстань!
Волкодав ткнул носом в бок незадачливого всадника, и тот засмеялся еще сильнее.
— Уй, щекотно-о-о-о!
Сочтя себя отомщенным, Хуан, наконец, оставил мальчика в покое и побежал по своим собачьим делам. Ребенок еще немного похихикал, катаясь в пыли, а потом вскочил и припустил по следам пса.
Наблюдавшая за разыгравшейся сценой Гиль даже позабыла про свои травы, а когда опустила взгляд вниз, поняла, что безнадежно все перепутала, и теперь содержимое корзины никуда не годилось. К счастью, трав было не так много, и их можно было ссыпать тут же под крыльцом для просушки, чтобы потом положить в подушку. Гиль быстро вытряхнула корзинку, расстелила травы ровным слоем на стоящей под окном скамье и вернулась в свою комнату. Только там она заметила, как дрожат пальцы, и удивилась этому. Глаза защипало, и Гиль подумала, что зря прекратила делать примочки. Она смахнула со стола налипший сор, передвинула подсвечник на другой край и поправила покрывало на кровати. Перед ее взором по-прежнему стояла только что увиденная картина: маленький мальчик, играющий с собакой. Чей-то сын. Она вдруг припомнила, как в детстве бегала к соседям возиться с их крохой. Память охотно разворачивалась пестрой лентой, розовым вьюном, медной цепочкой.
Братья ее были старше, а Гиль ужасно хотелось младшую сестренку, и она постоянно приставала к родителям. Мать брала ее за подбородок обветренной рукой и, лучисто улыбаясь, качала головой, а потом прижимала к переднику. Сестры Гиль так и не дождалась, а вот теперь не осталось никого, кроме нее самой, и род ее прервется и угаснет, словно и не бывало их никогда.
Глаза защипало еще сильнее, и дело было вовсе не в солнечном свете. Она опустилась на пол и отчаянно зарыдала, скрючившись и обхватив себя руками.
Гиль не знала, сколько уже провела так, когда ее кто-то поднял и встряхнул. Всхлипывая, она мутным взором посмотрела на нежданного свидетеля. Им оказался Карнистир. Волосы его, против обыкновения, были аккуратно заплетены и заколоты, и Гиль немедленно почувствовала себя жуткой растрепой и замарашкой. Некоторое время они смотрели друг на друга, пока Карнистир не усадил ее на кровать и сел рядом сам. Гиль еще некоторое время пыталась успокоиться, прерывисто дыша, и, когда ей это удалось, Карнистир спросил:
— Что случилось?
Он и сам не знал, что заставило его задать этот вопрос, ответ на который его не слишком интересовал. Он пришел сюда в поисках отца; того тут не оказалось, зато обнаружилась рыдающая девушка. Какую бы неприязнь Карнистир к ней не ощущал, он не мог оставить ее просто так. Поэтому он сейчас сидел около нее и проклинал себя за то, что вмешался. Он стиснул левую руку и подумал, что считает до пяти и если она не ответит — уходит. К сожалению, она ответила, и этот ответ поставил Карнистира в тупик.
— Ты плакала потому, что увидела, как ребенок играет с собакой? — неверяще переспросил он.
— Да, — слегка осипшим голосом сказала Гиль.
— Не понимаю, — пожал плечами ее собеседник.
— Мне никогда не выйти замуж, — прошептала Гиль.
Карнистир сжал зубы.
— Не могу сказать, что я так уж этим огорчен. Ты знала, что мой отец женат, — обвиняюще сказал он.
— Я не жалуюсь.
— Оставь его, — неожиданно сказал Карнистир. — Оставь его и будь счастлива. У тебя будут дети и семья. Никто из нас не желает тебе зла. Только оставь его.
Гиль улыбнулась, но в ее глазах не было и следа улыбки.
— У тебя есть власть над своим сердцем, Карнистир? А над сердцем Феанаро? Нет. Лучше я буду несчастна с ним, чем счастлива с кем-то другим.
Ты мое вдохновенье. На борьбу и тревогу, на тоску, на великую смерть, на любовь, что продлится до гроба, и на саване вышитый герб. На разбитые заново пальцы, что до крови все гладят и гладят струну. На попытку уметь рассмеяться — пусть веселье ведет не к добру.
Ты мое наказанье. За боязнь и за гордость, за нелепость ошибок и ложь, за причудливость жизненной формы, за бессильно отброшенный нож. За нестойкий характер, не камень, за потерянный радостный край, что таится туманами в памяти. И однажды ты скажешь: «Прощай».
***
Следующим вечером Гиль не стала искушать судьбу и отправилась на полюбившуюся башенку. Нести дозор в этот раз выпало Мирвэ и Лаурэлассэ, что означало длинные рассказы об Амане и в особенности о Валмаре. Это волновало и захватывало воображение Гиль, что тут таить, гораздо сильнее, чем истории о Тирионе-на-Холме — гордом, но таком далеком от чудес Стихий городе.
— А потом мы шли к Таникветиль и… — Лаурэлассэ осекся и нахмурился. Гиль повернулась в ту же сторону, что и он, но ее взор ничего не различал.
— У нас гости, — пробормотал Лаурэлассэ. — Вот только не могу понять, добрые или нет.
— Я вообще ничего не вижу, — призналась Гиль, прищурившись.
— Вон там, — он слегка повернул ее, обхватив за плечи, — с той стороны.
Гиль разочаровано качнула головой.
— Их много?
— Двое, — откликнулся Лаурэлассэ, привычно нашаривая у пояса рог. Но подавать сигнал не спешил.
Спустя какое-то время, показавшееся Гиль бесконечно долгим, Лаурэлассэ выдохнул и расслабился.
— Это синдар.
Теперь уже и Гиль могла разглядеть две высокие фигуры, которые двигались к лагерю.
— Беги-ка к королю, предупреди, — велел ей Лаурэлассэ. Мирвэ уже отправился оповестить стражу у ворот.
Гиль буквально слетела вниз по лесенке, едва не наступив на подол. Она не представляла, где искать Феанаро. Бежать сначала в кузню? Или в его палатку? Или в зал совета? Она нетерпеливо притопнула ногой. Можно заглянуть во все уголки, но как бы не разминуться. Гиль закусила костяшку указательного пальца, потом решительно бросилась в центр лагеря, вспомнив, что Торно обмолвился, что вечером они с Феанаро собираются что-то обсудить, а значит, искать их обоих надо у Феанаро в палатке…
Она заглянула под наполовину поднятый полог. Так и есть: внутри нашлись несколько горящих свечей, вино, Торно и Феанаро. Гиль кашлянула, чтобы привлечь внимание. Феанаро повернулся на звук, и его губы тронула легкая, чуть заметная улыбка. Гиль нырнула в палатку и, коротко извинившись за вторжение, рассказала о прибытии синдар. Феанаро мигом посерьезнел, и его лицо стало сосредоточенным.
— Торно, проведи их сюда, пожалуйста. И передай Лаурэлассэ, пусть удвоит посты.
Торно кивнул в знак согласия и исчез.
— Что-нибудь принести? — спросила Гиль, указывая на початую флягу.
— Да, будь добра, — отозвался Феанаро.
Когда Гиль вернулась с кухни, синдар уже были в королевской палатке. Она поприветствовала их на квенья, быстро выставила на походный столик принесенное угощение и питье и намеревалась выйти, но Феанаро неожиданно сделал ей знак остаться. Тогда она устроилась в том углу, где обычно сидела.
Синдар охотно подняли кубки, наполненные вином, но пригубили совсем чуть-чуть, со своего места Гиль это видела ясно. Кто-то — должно быть, старший из них — заговорил, но, к ее огорчению, на синдарине, который она не понимала.
Зато синдарин хорошо понимал Феанаро, и чем дальше, тем мрачнее он становился. Когда синдар распрощались и ушли, Феанаро молча уставился в пустоту перед собой невидящим взором. На его лице отчетливо читалось потрясение.
— Что случилось? — негромко окликнула его Гиль, поднимаясь.
Феанаро удивленно посмотрел на нее, позабыв, что он не один.
— Нолофинвэ. Нолофинвэ случился. — Немного помолчав, Феанаро продолжил: — Добрался до Эндорэ и вот, изволит странствовать по Митриму.
Гиль охнула.
— И ты… что ты будешь делать?
Ответом ей стало равнодушное пожатие плечами.
— А что я должен? Мне все стало ясно еще на том берегу. Впрочем, о Нолофинвэ мне все было понятно задолго до смерти отца.
— Но теперь-то, теперь он тут. Неужели вам нечего сказать друг другу? Ведь у вас общий враг…
— Мне нечего сказать сыну Индис. Он слишком похож на свою мать: так же всегда стремился быть поближе к моему отцу.
— Он был и его отцом тоже, — тихо заметила Гиль.
— К сожалению.
— Разве в этом есть его вина? Ведь не Нолофинвэ же принимал решения, его тогда и на свете не было.
— Но он последовал по стопам Индис и попытался сделать все, чтобы сама память о моей матери была стерта, а у меня — отобрано право первородства. Мне хватило его слов и дел еще в Амане. И теперь здесь? Ну уж нет. Не говоря о том, что я ему ни капли не доверяю. Он не сдержал слова — а чего еще ждать от потомков Индис?
— Неужели ты так сильно ее ненавидишь? — прошептала Гиль, вздрогнув.
— Она не заслужила ненависти. — Феанаро сделал паузу. — Я понимаю, она любила отца. Но все-таки... я не могу с этим смириться до конца.
— Тебе кажется, что иначе ты предашь свою мать? — Гиль не дождалась ответа, но ей и так было ясно, что она права. — Но разве примирение с Нолофинвэ будет значить, что ты ее меньше любишь? Ты же всегда помнишь о ней. Подумай об отце — хорошо ему было видеть ваш разлад? А после его смерти разразилась такая война, что вам тем более нужно быть сообща. Пожалуйста, Феанаро, ради себя самого — поговори с Нолофинвэ.
— Понятия не имею, почему я тебя слушаю, — пробормотал Феанаро. — Пришли ко мне Майтимо.
В зале совета было не слишком шумно, но и не слишком тихо: ровно настолько, насколько могли бы гудеть голоса нескольких нолдор, ждущих вестей. Майтимо и Макалаурэ приветливо улыбнулись, когда вошла Гиль. Атаринкэ, как обычно, сделал вид, что не заметил ее.
— Майтимо, Феанаро просил, чтобы ты пришел к нему в палатку.
— Сейчас? — удивился тот.
— Да. Он хочет видеть тебя немедленно.
Майтимо кинул на девушку задумчивый взгляд, но счел, что ее расспрашивать бесполезно, и отправился к отцу.
— Побудь немного с нами, — сказал Макалаурэ, обращаясь к Гиль. — Садись вот.
Чуть поколебавшись, девушка присела. Атаринкэ и Карнистир о чем-то тихо переговаривались, так что нельзя было разобрать ни слова. Макалаурэ бросил на них задумчивый взгляд и вдруг небрежно подхватил лежащий подле него смычок, который, Гиль могла поклясться, чуть ли не сам прыгнул ему в ладонь. Правой рукой он охватил скрипку, и в этом жесте было больше, чем нежность, — трепет.
Смычок коснулся струн. Первый аккорд взмыл радужным мостом, и на другом его конце она увидела...
По до ужаса спокойному лицу двумя ровными дорожками струились слезы. Она не мигая и даже, кажется, не дыша, смотрела ему в глаза, не в силах поверить в то, что услышала.
— Ты запрещаешь?
Он недоуменно приподнял брови.
— Ты запрещаешь мне? — попробовала она снова. В этот раз губы послушались, жесткие, сухие, как передержанный в печи хлеб.
— Если ты хочешь назвать это так, то да — запрещаю, — ответил он чуть глуховато и взял ее за плечи.
Ее лицо дрогнуло и жалко скривилось.
— В радости, значит, да, а в печали…
— Ну, что ты?
Он привычным успокаивающим жестом встрепал ее недлинные волосы.
— Я… а ты…
Он хотел привлечь ее к себе, но она вырвалась.
— Я вернусь за тобой. Обещаю.
Она заметалась, как подраненная оленуха, и лишь глаза на искаженном лице сверкали так, что отступила бы любая свора.
— Вернешься…
Слово упало горьким недозревшим плодом. Внезапно она сорвала со стены смычок и переломила его пополам со страшным хрустом.
Он дернулся так, словно она сломала его самого.
— Ну так пока ты не вернешься, я не притронусь к скрипке, слышишь? Кля…
Мгновенно очутившись рядом, он зажал ей рот.
— Не надо. Не надо...
Она судорожно всхлипнула. Он ласково провел ладонью по мокрой щеке и, не отнимая руки, потянулся за скрипкой.
— Тогда я возьму ее с собой.
— Лучше б ты взял — меня…
Радужный мост оборвался. Гиль ошеломленно смотрела, как Макалаурэ откладывает инструмент.
— Кто она? — шепнула девушка.
Губы Карнистира уже сложились в насмешливую улыбку, но Макалаурэ ровно сказал:
— Моя жена.
Гиль отвела глаза и случайно взглянула на Атаринкэ. Правая рука его покоилась на подлокотнике, а по кисти мерно струилась кровь и, срываясь с кончиков пальцев, неслышно капала на пол.
Девушка охнула.
— У тебя кровь!
— Было бы странно, если б ее у меня не было, — процедил Атаринкэ. С самого же начала, как только брат заиграл, Атаринкэ сидел, стиснув пальцы с такой силой, что усыпанные камнями кольца, впиваясь, раздирали кожу.
— Давай посмотрю, — предложила Гиль, поднимаясь.
— Не стоит утруждаться, — мягко ответил он. — Впрочем, ты же великая целительница. Залечиваешь разбитые сердца. Может, и мое залатаешь?
Стало очень тихо. Даже Карнистир ощутил, что на сей раз Атаринкэ перегнул палку.
Серо-зеленоватые глаза смотрели на Гиль с легкой тенью вызова и еще чего-то, чему она не могла подобрать названия.
— Чтобы лечить какой-то орган, надо сначала убедиться, что он вообще есть, — спокойно сказала она. И поняла, что еще таится в этих глазах.
Боль.
Гиль подошла к нему, извлекла из сумки на поясе чистую ткань и отерла бессильно лежащую узкую ладонь, осматривая ссадины на пальцах. Кровь уже остановилась.
— Смелая ты девочка. — Он наблюдал за ее манипуляциями, скосив глаза.
— Ничего страшного, к утру заживет само.
— Спасибо, — сухо сказал он, отнимая руку. Неожиданно навалилась какая-то удушливая усталость, непонятно отчего. Позвать бы Тьелкормо на разъезд, но тот с сотней еще вчера уехал на другой берег, прихватив близнецов.
С непроницаемым лицом, на котором нельзя было различить и малейший след царившей в душе неприязни, он наблюдал, как девушка возвращается на прежнее место: милая, спокойная — и совершенно невыносимая. Все могло быть иначе, но вышло так, что она стала постоянным источником глухого, скрываемого, а зачастую и явного раздражения.
Только Макалаурэ, пожалуй, относился к ней действительно хорошо. И еще Тьелперинквар, который унаследовал от матери способность идти на уступки. Тьелкормо бесился, когда с ним заговаривали на эту тему, и ярость его была тем горячее, что девушка ему нравилась, а то, что происходило между ней и отцом — нет. Карнистир держал свои мысли при себе: за него красноречиво говорили его долгие и частые отлучки.
Проклятье, как же хорошо Атаринкэ понимал Тьелкормо. Она не стояла между ними и отцом, ее вообще не в чем было упрекнуть. Кроме самого ее существования.
Один раз, забывшись, он назвал ее Индис, и счастье еще, что никто не услышал. Он мог сколько угодно неприязненно относиться к той, которая заняла место их матери, но не собирался демонстрировать свои чувства отцу.
Гиль, несомненно, ощущала враждебность Атаринкэ, но она никогда никому на это не пожалуется. И ее спокойствие раздражало не меньше.
— Атаринкэ… — начал Макалаурэ. Брата давно следовало одернуть.
— Не надо. — Тот быстро выставил ладони вперед. — Прекрасно знаю, что ты хочешь сказать. Но воспитывать меня уже поздно.
Макалаурэ только покачал головой. Атаринкэ предпочел этого не заметить.
Больше никто заговорить не пытался. Макалаурэ поглаживал смычок, даже не осознавая, что делает, настолько глубоко он ушел в свои мысли. Откинувшийся на спинку стула Атаринкэ сидел с закрытыми глазами, ожидая, пока пальцы перестанет саднить. Карнистир, обычно не терпевший таких молчаливых сборищ, поддался общему настрою и угрюмо уставился в стол. Гиль было просто душно, она то и дело оттягивала ворот платья. Никакого облегчения это не приносило, и девушка время от времени бросала взгляд по сторонам только для того, чтобы убедиться в том, что картина не изменилась.
Избавление в лице Феанаро поспело как раз вовремя — для Гиль уже стало невмоготу находиться среди этих статуй. При виде отца Феанариони зашевелились и стали похожи, наконец, на живых нолдор.
— Две новости, — без предисловий начал Феанаро. — Во-первых, примерно в половине дневного перехода от нас находится Нолофинвэ со своим народом. Во-вторых, я отправил к ним Майтимо с отрядом.
Гиль думала, что от таких слов они вновь оцепенеют, но ошиблась.
— Но как?.. — прозвенел вопрос Карнистира.
— Если бы я знал.
Сноски:
[1] Оргия Праведников «Путь во льдах»
[2] Белая гвардия «Белая гвардия»
[3] Jännerwein «Jede Stunde»